05.02.2012 в 22:52
Исполнение 1, часть 2
Часть 2
***
В Дартмуре всё идет не так. Нет, еще на Бейкер-стрит всё идет не так, будто Генри Найт, в которого страх въелся настолько глубоко, что не избавиться до конца жизни, явился специально чтобы принести за собой едва различимые оттенки запаха еще одного такого, как я.
Запах пробивался даже через густой сигаретный дым, через шерлоково нетерпение, непостоянный, четкий, незнакомый. Не волчонок, кто тогда?
Факты сопоставляются сами собой. Военная база, генетические эксперименты, оборотни. Можно ли сделать вервольфа более опасным, чем он был до этого? Можно. Еще более нестабильным, озлобленным, нечеловечным? Несомненно. Для этого необязательно ставить эксперименты, иногда хватает всего лишь поля без начала и конца, и шепнуть на ухо: «Ты волк, и ты свободен».
Я не знал, чего мне ждать, но знал, на что надеяться. Что Шерлок не поедет: кролик, собака – что за зоопарк, развлекайся сам, Джон, и не забывай выходить в скайп и отчитываться передо мной. Вместо этого – Шерлок за рулем, миля за милей впитывает в себя дорогу, Джон рядом, я между ними, а от меня к Дартмуру тянется нитью плохое предчувствие, которому я не мог не верить.
На базе хотелось метаться, на базе я снова был капитан, всё слишком знакомо, Джон Уотсон остался в машине, а запах окружал меня повсюду. Будто его обладатель ходил здесь в каждом закутке, но нигде не задерживался. Его невозможно было проследить. Запах сплетался лабиринтами, и мне казалось что он – послание специально для меня. Издевательское. Нарочное. Смотри, волк, я здесь, и я то, чего ты еще никогда не видел.
Мы ушли, Шерлок излучал удовлетворение от своих проделок, а я знал, что наследил достаточно для того, чтобы принять вызов. Потому что два оборотня на одной территории могут быть или парой, или зачатком стаи, или одним оборотнем.
***
Шерлок всё же человек – он считает, что фонаря, уверенности и собственного интеллекта достаточно, чтобы идти ночью по следам таинственной собаки. Он умеет слушать, и ему кажется, что всё в порядке, но он не зверь, он не слышит, как чужое незримое присутствие накрывает овраг. Следы оставлены заранее, но они для меня и говорят: «Я здесь, и жду тебя».
Но в конце концов Шерлок и Генри замечают – не могут не заметить, когда утробный рык стекает по стенам оврага. У Генри Найта тут же отнимаются ноги и мозги, его ужас мешает реагировать, он сбивает с курса, а Шерлок выхватывает узким фонарным лучом то черный бок, то пылающий глаз. Шерлока затапливает неверием и страхом, и я впервые вижу, как он боится, как его лицо судорожно меняется в реакции, которую ему не скрыть. Впервые он видит то, чему его прямолинейная логика не может найти оправдания, как будто всем вещам в мире нужно оправдание. Как будто без него они перестанут существовать, глупейший и наивнейший из людей.
А зверю всё равно, кто перед ним. Зверь несет в себе человека, и этот человек знает, что как минимум один из этих людей имеет для меня значение, а двое – совсем не проблема; это дело двух прыжков и дважды сжатых челюстей, для того, чтобы мы остались с ним вдвоем и восстановили баланс, в котором оборотень остается всегда лишь один.
Он смеется надо мной, зная, что я отстаю на шаг, и что у меня нет времени раздеваться, нет времени что-то решать. Только сумасшедший рывок – скатиться вниз по склону, одновременно становясь собой. Перевоплощение всегда несет в себе столько очищающей боли, что я кричу от радости – наконец-то, долгожданно, противоестественно. И когда я перестаю быть процессом, а становлюсь осознанным действием, он уже передо мной. Теперь внизу нас четверо – двое зрителей и двое соревнующихся.
Генри Найт лежит без чувств, и это лучшее, что он мог сделать. А Шерлок смотрит то на клоки моей одежды, разметавшиеся по ветвям кустов, то на меня, и ужас в его глазах превосходит все возможные пределы, он куда больше Шерлока, не помещается в нём, и мне хочется поскорее всё закончить и объяснить ему, что так надо, что мир не рухнул, просто сместилась ось, векторы указывают в другую сторону, и не всё, далеко не всё можно объяснить словами.
И это куда сложнее, чем два прыжка и судорожно сжатые челюсти, когда перед тобой стоит твоё подобие, помноженное на тщательно вживленное безумие.
Когда безумен человек, который сидит в волке, оборотню уже не на что надеяться.
Зато теперь я знаю, чем занимаются лаборатории Баскервиля. Они спускают волков с цепи, ведь собака – это тот же волк, который научился слишком хорошо притворяться.
***
Под животом, головой, подо мной – холодная ночная земля, своя и чужая кровь, я лежу в ней, смешав себя и мертвого уже пса, и так больно, что непонятно, кто из нас жив, а кого поглотит туман. Я даже не знаю, кто я – волк или, может, Джон? Глаза видят только обнажившуюся кость и рваную рану на черном собачьем теле. Он даже не перевоплотился после смерти, и это означает, что ученые научились-таки выворачивать нас наизнанку и превращать в зверей, которые время от времени оборачиваются людьми.
Мне больно дышать, больно шевелиться, я вздрагиваю, закрываю глаза, слишком много секунд на меня одного, они собрались меня добить, очевидно, своей неторопливостью, и я до сих пор не знаю, кем подохну. Джоном или, может, собой? Хорошо бы Джоном – он… хороший человек. Такой, каким я сам мог бы стать. Он не заслуживает, наверное.
Сквозь шум собственного сердца слышу, как рядом на корточки садится Шерлок. Генри Найта я не слышу – возможно, он до сих пор не пришел в себя. На плечи опускается пальто. Я благодарен – так легче, теплее, спокойнее, но лучше бы Шерлок отдал мне свой страх, который до сих пор сбивает его с толку. Я умею жить с чужим страхом, но не хочу, чтобы им питался мой друг.
Он долго сидит рядом, не говоря ни слова, потом так же молча встает, взваливает на плечо Генри, и уходит.
А я остаюсь лежать в кровавых останках, на мне его пальто, и я не знаю, чью наготу он прикрыл – Джона Уотсона или волчью.
Я только знаю, что у Луны еще много времени до утра, и пусть её сейчас нет на небе, но где-то она все-таки есть, и это очень, очень хорошая новость.
***
Когда я прихожу в наш номер под вечер следующего дня, завернутый в слишком большое для меня пальто, под которым больше нет ран, Шерлок сидит в кресле, закрытый на все пуговицы, и смотрит мимо. Я замечаю, что нового он не купил, и думаю – может, это негласное заверение в дружбе?
Шерлок молчит, пока я переодеваюсь в ванной и смываю с себя кровь и землю, молчит, когда я сажусь перед ним в другое кресло, молчит, когда я мысленно перебираю возможные оправдания.
Молчит и не смотрит, я только слышу, как одна за другой наглухо захлопываются коробочки в нём. Шерлок Холмс в Шерлок Холмсе. И я не знаю, чем заполнить паузу между нами.
Но, в конце концов, говорю:
- Джон Уотсон – это тоже я.
Он встает и уходит.
А я остаюсь сидеть, у меня в руках окровавленное пальто, на ручке кресла Шерлока – стакан из-под виски, и я совершенно не знаю, что делать.
Домой мы возвращаемся отдельно – я, Шерлок и волк.
***
На глаза ему я стараюсь попадаться как можно меньше – ухожу до рассвета, прихожу заполночь, идеальный сосед. Расстояние между нами насчитывает уже сотни миль, но я не собираюсь съезжать, потому что действительно: второго Шерлока Холмса никто так и не придумал, а я не собираюсь превращаться в одинокое отражение собственных волчат. Всё как в первый день, с одной только разницей – теперь он смотрит. Каждый раз, когда видит, смотрит так, словно вытряхивает изо всех шкур. Мимо Джона Уотсона, мимо волка. На меня. Теперь в его глазах режим страха переключился на режим отвращения, и он старается не притрагиваться к вещам, которые трогал я.
Ликантропия – не вирус, говорю я ему. И не передается воздушно-капельным путем. Он демонстративно отворачивается, а я по-прежнему не понимаю, почему он не попросил меня убраться подальше, не посадил в клетку и не рассказал Майкрофту. Он считает, что я не опасен? Он считает, что я слишком опасен?
К чему этот бойкот, я не уравнение, которое можно перечеркнуть отрицанием.
Я стараюсь не показываться ему на глаза, больше не исполняю этюдов, учусь наконец-то оставлять следы, по которым он сможет выучить меня заново, если захочет, и ничему не удивляюсь.
Ничему – кроме сообщения, которое приходит мне в полвторого ночи, в полнолуние.
«Спускайся, поговорим. ШХ».
***
«Как?» - спрашивает он меня, и я рассказываю. Долго и сбивчиво, потому что не знаю, с чего начать, у меня еще никто никогда не спрашивал. Он наконец-то слушает, и смотрит, то на Джона, то на меня, и я вижу, как что-то в нём сдвинулось. Что-то очень важное, пропала появившаяся было пустота, и теперь в нём как прежде нет фальшивых нот.
Я не знаю, как рассказать так, чтобы он понял, что мы с псом – разные. Что я человек, внутри которого волк, а не наоборот. Я так надеюсь на Джона Уотсона – он слишком хороший человек, чтобы быть опасным, и Шерлок, кажется, верит Джону, но обращается ко мне.
- Перевоплотись, - просит он меня. – Я хочу видеть.
- Меня? – спрашиваю.
- Да, - говорит он. – Тебя.
И я не могу устоять, я по-прежнему не знаю, с чего начинать, меня никто никогда не просил.
Я становлюсь собой, пытаясь быть аккуратным – в квартире слишком мало места и слишком много напряжения.
Шерлок смотрит, и теперь в его взгляде одно лишь любопытство. Он подходит, медленно, шаг за шагом, мили между нами превращаются из сотен в десятки, затем сразу в дюймы, потом любое расстояние исчезает, и он кладет руку мне на голову.
Я поднимаю на него глаза.
- Ты – Джон Уотсон, - утверждает он.
Я хочу ответить, но не могу, вервольфам недоступны слова, но позволены действия, и я ложусь у его ног, и это единственно возможная для нас форма выражения признательности.
Но если бы я мог говорить, я бы сказал, а он понял:
- Нет. Но Джон Уотсон – это тоже я.
URL комментарияЧасть 2
***
В Дартмуре всё идет не так. Нет, еще на Бейкер-стрит всё идет не так, будто Генри Найт, в которого страх въелся настолько глубоко, что не избавиться до конца жизни, явился специально чтобы принести за собой едва различимые оттенки запаха еще одного такого, как я.
Запах пробивался даже через густой сигаретный дым, через шерлоково нетерпение, непостоянный, четкий, незнакомый. Не волчонок, кто тогда?
Факты сопоставляются сами собой. Военная база, генетические эксперименты, оборотни. Можно ли сделать вервольфа более опасным, чем он был до этого? Можно. Еще более нестабильным, озлобленным, нечеловечным? Несомненно. Для этого необязательно ставить эксперименты, иногда хватает всего лишь поля без начала и конца, и шепнуть на ухо: «Ты волк, и ты свободен».
Я не знал, чего мне ждать, но знал, на что надеяться. Что Шерлок не поедет: кролик, собака – что за зоопарк, развлекайся сам, Джон, и не забывай выходить в скайп и отчитываться передо мной. Вместо этого – Шерлок за рулем, миля за милей впитывает в себя дорогу, Джон рядом, я между ними, а от меня к Дартмуру тянется нитью плохое предчувствие, которому я не мог не верить.
На базе хотелось метаться, на базе я снова был капитан, всё слишком знакомо, Джон Уотсон остался в машине, а запах окружал меня повсюду. Будто его обладатель ходил здесь в каждом закутке, но нигде не задерживался. Его невозможно было проследить. Запах сплетался лабиринтами, и мне казалось что он – послание специально для меня. Издевательское. Нарочное. Смотри, волк, я здесь, и я то, чего ты еще никогда не видел.
Мы ушли, Шерлок излучал удовлетворение от своих проделок, а я знал, что наследил достаточно для того, чтобы принять вызов. Потому что два оборотня на одной территории могут быть или парой, или зачатком стаи, или одним оборотнем.
***
Шерлок всё же человек – он считает, что фонаря, уверенности и собственного интеллекта достаточно, чтобы идти ночью по следам таинственной собаки. Он умеет слушать, и ему кажется, что всё в порядке, но он не зверь, он не слышит, как чужое незримое присутствие накрывает овраг. Следы оставлены заранее, но они для меня и говорят: «Я здесь, и жду тебя».
Но в конце концов Шерлок и Генри замечают – не могут не заметить, когда утробный рык стекает по стенам оврага. У Генри Найта тут же отнимаются ноги и мозги, его ужас мешает реагировать, он сбивает с курса, а Шерлок выхватывает узким фонарным лучом то черный бок, то пылающий глаз. Шерлока затапливает неверием и страхом, и я впервые вижу, как он боится, как его лицо судорожно меняется в реакции, которую ему не скрыть. Впервые он видит то, чему его прямолинейная логика не может найти оправдания, как будто всем вещам в мире нужно оправдание. Как будто без него они перестанут существовать, глупейший и наивнейший из людей.
А зверю всё равно, кто перед ним. Зверь несет в себе человека, и этот человек знает, что как минимум один из этих людей имеет для меня значение, а двое – совсем не проблема; это дело двух прыжков и дважды сжатых челюстей, для того, чтобы мы остались с ним вдвоем и восстановили баланс, в котором оборотень остается всегда лишь один.
Он смеется надо мной, зная, что я отстаю на шаг, и что у меня нет времени раздеваться, нет времени что-то решать. Только сумасшедший рывок – скатиться вниз по склону, одновременно становясь собой. Перевоплощение всегда несет в себе столько очищающей боли, что я кричу от радости – наконец-то, долгожданно, противоестественно. И когда я перестаю быть процессом, а становлюсь осознанным действием, он уже передо мной. Теперь внизу нас четверо – двое зрителей и двое соревнующихся.
Генри Найт лежит без чувств, и это лучшее, что он мог сделать. А Шерлок смотрит то на клоки моей одежды, разметавшиеся по ветвям кустов, то на меня, и ужас в его глазах превосходит все возможные пределы, он куда больше Шерлока, не помещается в нём, и мне хочется поскорее всё закончить и объяснить ему, что так надо, что мир не рухнул, просто сместилась ось, векторы указывают в другую сторону, и не всё, далеко не всё можно объяснить словами.
И это куда сложнее, чем два прыжка и судорожно сжатые челюсти, когда перед тобой стоит твоё подобие, помноженное на тщательно вживленное безумие.
Когда безумен человек, который сидит в волке, оборотню уже не на что надеяться.
Зато теперь я знаю, чем занимаются лаборатории Баскервиля. Они спускают волков с цепи, ведь собака – это тот же волк, который научился слишком хорошо притворяться.
***
Под животом, головой, подо мной – холодная ночная земля, своя и чужая кровь, я лежу в ней, смешав себя и мертвого уже пса, и так больно, что непонятно, кто из нас жив, а кого поглотит туман. Я даже не знаю, кто я – волк или, может, Джон? Глаза видят только обнажившуюся кость и рваную рану на черном собачьем теле. Он даже не перевоплотился после смерти, и это означает, что ученые научились-таки выворачивать нас наизнанку и превращать в зверей, которые время от времени оборачиваются людьми.
Мне больно дышать, больно шевелиться, я вздрагиваю, закрываю глаза, слишком много секунд на меня одного, они собрались меня добить, очевидно, своей неторопливостью, и я до сих пор не знаю, кем подохну. Джоном или, может, собой? Хорошо бы Джоном – он… хороший человек. Такой, каким я сам мог бы стать. Он не заслуживает, наверное.
Сквозь шум собственного сердца слышу, как рядом на корточки садится Шерлок. Генри Найта я не слышу – возможно, он до сих пор не пришел в себя. На плечи опускается пальто. Я благодарен – так легче, теплее, спокойнее, но лучше бы Шерлок отдал мне свой страх, который до сих пор сбивает его с толку. Я умею жить с чужим страхом, но не хочу, чтобы им питался мой друг.
Он долго сидит рядом, не говоря ни слова, потом так же молча встает, взваливает на плечо Генри, и уходит.
А я остаюсь лежать в кровавых останках, на мне его пальто, и я не знаю, чью наготу он прикрыл – Джона Уотсона или волчью.
Я только знаю, что у Луны еще много времени до утра, и пусть её сейчас нет на небе, но где-то она все-таки есть, и это очень, очень хорошая новость.
***
Когда я прихожу в наш номер под вечер следующего дня, завернутый в слишком большое для меня пальто, под которым больше нет ран, Шерлок сидит в кресле, закрытый на все пуговицы, и смотрит мимо. Я замечаю, что нового он не купил, и думаю – может, это негласное заверение в дружбе?
Шерлок молчит, пока я переодеваюсь в ванной и смываю с себя кровь и землю, молчит, когда я сажусь перед ним в другое кресло, молчит, когда я мысленно перебираю возможные оправдания.
Молчит и не смотрит, я только слышу, как одна за другой наглухо захлопываются коробочки в нём. Шерлок Холмс в Шерлок Холмсе. И я не знаю, чем заполнить паузу между нами.
Но, в конце концов, говорю:
- Джон Уотсон – это тоже я.
Он встает и уходит.
А я остаюсь сидеть, у меня в руках окровавленное пальто, на ручке кресла Шерлока – стакан из-под виски, и я совершенно не знаю, что делать.
Домой мы возвращаемся отдельно – я, Шерлок и волк.
***
На глаза ему я стараюсь попадаться как можно меньше – ухожу до рассвета, прихожу заполночь, идеальный сосед. Расстояние между нами насчитывает уже сотни миль, но я не собираюсь съезжать, потому что действительно: второго Шерлока Холмса никто так и не придумал, а я не собираюсь превращаться в одинокое отражение собственных волчат. Всё как в первый день, с одной только разницей – теперь он смотрит. Каждый раз, когда видит, смотрит так, словно вытряхивает изо всех шкур. Мимо Джона Уотсона, мимо волка. На меня. Теперь в его глазах режим страха переключился на режим отвращения, и он старается не притрагиваться к вещам, которые трогал я.
Ликантропия – не вирус, говорю я ему. И не передается воздушно-капельным путем. Он демонстративно отворачивается, а я по-прежнему не понимаю, почему он не попросил меня убраться подальше, не посадил в клетку и не рассказал Майкрофту. Он считает, что я не опасен? Он считает, что я слишком опасен?
К чему этот бойкот, я не уравнение, которое можно перечеркнуть отрицанием.
Я стараюсь не показываться ему на глаза, больше не исполняю этюдов, учусь наконец-то оставлять следы, по которым он сможет выучить меня заново, если захочет, и ничему не удивляюсь.
Ничему – кроме сообщения, которое приходит мне в полвторого ночи, в полнолуние.
«Спускайся, поговорим. ШХ».
***
«Как?» - спрашивает он меня, и я рассказываю. Долго и сбивчиво, потому что не знаю, с чего начать, у меня еще никто никогда не спрашивал. Он наконец-то слушает, и смотрит, то на Джона, то на меня, и я вижу, как что-то в нём сдвинулось. Что-то очень важное, пропала появившаяся было пустота, и теперь в нём как прежде нет фальшивых нот.
Я не знаю, как рассказать так, чтобы он понял, что мы с псом – разные. Что я человек, внутри которого волк, а не наоборот. Я так надеюсь на Джона Уотсона – он слишком хороший человек, чтобы быть опасным, и Шерлок, кажется, верит Джону, но обращается ко мне.
- Перевоплотись, - просит он меня. – Я хочу видеть.
- Меня? – спрашиваю.
- Да, - говорит он. – Тебя.
И я не могу устоять, я по-прежнему не знаю, с чего начинать, меня никто никогда не просил.
Я становлюсь собой, пытаясь быть аккуратным – в квартире слишком мало места и слишком много напряжения.
Шерлок смотрит, и теперь в его взгляде одно лишь любопытство. Он подходит, медленно, шаг за шагом, мили между нами превращаются из сотен в десятки, затем сразу в дюймы, потом любое расстояние исчезает, и он кладет руку мне на голову.
Я поднимаю на него глаза.
- Ты – Джон Уотсон, - утверждает он.
Я хочу ответить, но не могу, вервольфам недоступны слова, но позволены действия, и я ложусь у его ног, и это единственно возможная для нас форма выражения признательности.
Но если бы я мог говорить, я бы сказал, а он понял:
- Нет. Но Джон Уотсон – это тоже я.